Маргарет Сэлинджер — Над пропастью во сне

Прочитал воспоминания дочери Дж. Д. Сэлинджера, Маргарет Сэленджер. Книга странная, попалась необычно, но очень кстати, как это бывает с книгами. Если честно, то ничего у самого Сэллинджера я не читал. Как-то не пошло, когда пытался один раз. Но вот интерес к его отшельничеству был. Тем более, что сам я в детстве так же, как он, мечтал жить на отшибе, подальше от людей и писать книги. И, удивительное дело, читал и в некотором ужасе ловил себя на мысли, что читаю  про карикатурный образ себя. Даже в явно негативных образах. Так что книга мне оказалась очень кстати. Взгляд «с другой стороны», хороший повод быть более чутким с близкими.

Купить книжку можно, щелкнув по обложке слева, если интересно. Но вот поклонникам творчества ДЖ. Сэлинджера читать воспоминания дочери весьма не советую. Или только тем, кто умеет понимать ситуации с обеих сторон, даже если высказывается только одна, «обиженная».

И традиционно для рубрики «Прочитано», делюсь подборкой цитат, которые привлекли внимание во время чтения (по разным причинам). По этой подборке можно прикинуть хотя бы примерно, интересна будет такая книга и вам или нет.

Его мирное занятие, писательство, в детстве было для меня чем-то весьма отвлеченным, далеким. Я до сих пор храню записку, которую написала родителям моя учительница музыки: ее страшно позабавило мое неведение. Учительница рассказывала, что перед концертом, чтобы не так волноваться, дети называли профессии отцов: что чей папа делает, чтобы заработать на жизнь. Когда пришла моя очередь, описывает она: «Пегги изрекла с гордостью: «Мой папа ничего не делает»».

…война будет продолжаться, пока мы будем видеть в ней череду героических подвигов, «а не ту бессмысленную кровавую бойню, какой она на самом деле является».

«Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить».

Дорис не могла поверить, что брат хоть на минуту задумается о покупке этого дома — дело было задолго до моды на сельскую простоту, и в хлеву держали скот, не писателей.

«…построю себе на скопленные деньги хижину и буду там жить до конца жизни. Хижина будет стоять на опушке леса — только не в самой чаще, я люблю, чтобы солнце светило на меня во все лопатки… я…встречу какую-нибудь красивую глухонемую девушку, и мы поженимся. (…) Если пойдут дети, мы их от всех спрячем. Купим много книжек и сами выучим их читать и писать»

Отцовская версия свадьбы, которую он часто повторял брату и мне, обычно начинается так: он никогда не простит Бет и Майку, с которыми подружился еще в Вестпорте, за несколько лет до переезда в Корниш, того, что они его не отговорили, позволили совершить столь очевидную ошибку.

Мать хотела детей, и поэтому, как она говорила, в нужные дни цикла за обедом щедро подливала отцу вина.

Она ему рассказывает о концерте народной песни, на котором побывала:
«На несколько минут возникло такое чувство, будто все в этой комнате — добрые люди. Мы все вдруг стали друзьями. Я оглядывалась вокруг и всех любила. Было легко и приятно чувствовать так». — «Но песня кончилась, полагаю? — сказал Джерри с такой горькой язвительностью в голосе, что я удивилась. — Вот в чем подвох. Несколько куплетов еще можно продержаться, а потом каждый начинает вспоминать, что сосед его бесит до чертиков»

Со временем, конечно же, у отца появилась другая версия по поводу выбора имен. Летом 1997 года, когда мы с братом навещали его, он сказал, что, если бы не Клэр, «я бы, ребята, не дал бы вам никаких имен: вы бы сами себе их придумали лет в двенадцать». Сейчас у него три кошки, которых зовут Киса 1-я, Киса 2-я и Киса 3-я.

Позже, когда меня разрешили забрать домой, я шокировала его еще раз. Отец бережно взял меня на руки — и вдруг с криком отбросил в сторону. «Хорошо, — говорила мать, — что ты ляпнулась на подушку». Это происшествие зафиксировано в семейном фольклоре следующим образом:
Ах, нечистая ты сила —
Папе руку обмочила!
Пегги: «Если захочу —
И другую обмочу!»

«Дух свободы — это такой дух, который не слишком уверен в своей правоте».

Он подумал на мать именно потому, что пожар начался в кладовке, где хранилась вся ее одежда. Отец сказал, что она намеренно устроила пожар, чтобы обновить свой гардероб. Другим способом ей было не добиться денег на новые тряпки. Этот случай только подкрепил его давнюю убежденность в том, что женщина на все способна ради тщеславия.

Родители ссорились, как всегда, но ссора в номере мотеля — совсем не то, что ссора дома, где есть много комнат и в придачу кабинет, куда можно сбежать. Мы с братом тоже ссорились, как всегда, но в номере мотеля не могли скрыть от отца наших отношений, а он не мог скрыться, отмахнуться от того, какие мы в реальности, на самом деле. Ему становилось плохо — он буквально зеленел и его мутило, когда мы с братом ссорились. Он страшно злился на меня и бывал глубоко разочарован.

Другая история была про парня, который съел женщину. Надо думать, кто-то услышал фразу типа «я бы так тебя и съел», «какая ты сладкая», и понял ее буквально — что в этом странного? Этот парень в истории ест женщину, слой за слоем, и ему попадается разная пища — чем ярче ее описываешь, тем лучше. Убойное место — когда обнаруживается каким-то образом, что этот парень, на манер археолога, поглощал слой за слоем то, что выблевали другие парни, которые уже этой женщиной угощались. Мило, да?

«Позже она принесла лимонад с круглыми кусочками льда и «кое-чего перехватить» — вещь, совершенно недопустимая в нашем доме. Папа пришел в ужас, когда мы с братом съели по целой упаковке «Лайф Сэйверс». Он изрек: «Разве нельзя было съесть одну или две штуки, а остальное положить в карман и оставить на потом?» — «Нет», — красноречиво промолчали мы.»

«При любой возможности мы ели индийскую пищу и слушали папины разглагольствования о том, какой чудесный народ индийцы. Он восхищался их изящными руками и запястьями, мягкими манерами, а также религией, которую называл сокровищем Востока. Эта его любовь, как и все прочие, была счастливой только на расстоянии. Если бы он поближе познакомился с обыкновенными людьми, с назойливой, запутанной бюрократической системой, с выматывающими душу порядками на почте или в поездах, а не только с официантами лондонских ресторанов или святыми людьми из книжек, думаю, пыл его остыл бы так же быстро, как и от физического обладания желанной женщиной.»

«Меня так и подмывало переть напролом там, где нужно ступать осторожно, культурно. Я не имею в виду, что я не могла выбрать нужную вилку или чайную ложечку; для меня вообще был странным, невиданным такой образ действия, который предполагал, что в любых обстоятельствах, что бы ни случилось, ты должен все уладить, найти решение, потому что ты — в семье и останешься в семье, пока смерть не разлучит вас, и после смерти тоже.»

«Фанатики видят сны, — писал Китс, — и плетут из них рай для своей секты. Но фанатизм и рай превратит в одиночную камеру.»

«Я меняла квартиры раз двадцать пять, большей частью в ранней юности и молодости. И постигла одну простую истину: если в первые две недели после переезда ты не изменишь что-то — не выкрасишь стену, не исправишь какую-то лезущую в глаза неполадку, не заменишь безобразный кафель, — ты не сделаешь этого никогда. Со временем глаз становится удивительно хорошим редактором, исправляющим ошибки и недочеты. И только когда приходит гость, вместе с ним видишь свежим взглядом так и оставшиеся безобразия.

«Через пару лет, когда юная возлюбленная отца поселилась в его доме, я усвоила хороший урок: существует большая разница между теми идеями, к которым отец привязан на словах, и теми людьми, с которыми он связывается в реальной жизни.»

«истинные ценности — это именно духовные, интеллектуальные, которые ты всегда можешь унести с собой. Все остальное превратности жизни заберут у тебя в мгновение ока. Широкое, разностороннее образование делает тебя менее уязвимым в скверные времена и доставляет чертову уйму удовольствия во времена хорошие.»

«По правде говоря, мое эго было последним, что меня заботило в больничных палатах. Вот почему больничные капелланы встречаются с инспекторами после работы, в конце недели, чтобы иметь возможность вздохнуть свободно и как следует все обдумать. Я просто не представляю себе, как можно заботиться о мотивах собственных поступков с всепоглощающей настырностью подростка, рассматривающего в зеркале свои прыщи. Я знаю, что многие святые, многие деятели церкви всю жизнь посвящали тому, чтобы с корнем вырывать любое пятнающее душу побуждение. Это, должна признаться, ускользает от моего понимания; возможно, я в чем-то и не права, но самобичевание и смирение человека, возненавидевшего себя, поражают меня так же сильно, как и история Нарцисса, влюбившегося в свое отражение. Конечно же, в первый день я вертелась перед зеркалом, примеряя, какой крест надеть: слишком большой — примут за монахиню; слишком маленький — никто не поверит, что эта относительно молодая женщина на самом деле капеллан. Но скажу вам правду: я улыбаюсь, вспоминая об этом, а не злюсь на себя, как Фрэнни. Что добрые вещи могут произойти из сосуда скудельного, что Бог нас берет такими, какие мы есть, — в этом отец никогда не сможет со мной согласиться.»

«Конечно, я восхитилась красотой вещи, но еще прибавила, что меня поражают терпение и сноровка, какие требуются, чтобы сшить вместе все эти мелкие тряпочки. Сказала, что у меня получается жуткая дрянь, когда я пытаюсь произвести что-ни-будь, требующее такого рода сосредоточенности. Отец, прервав мои не слишком красноречивые потуги, изрек: «Я всегда замечал, что люди, которые блестяще выполняют подобного рода работу, никогда не отличаются тонкостью ума». Он сказал это без тени досады, просто делясь неким достоверным наблюдением, мудростью, которую он постиг. Это трудно объяснить, но если бы я спросила: «Как можешь ты так прямо, в глаза оскорблять Колин?» — он был бы шокирован и возмущен самим предположением, будто он сказал что-то оскорбительное Колин или же о ней. И разозлился бы на меня — он высказал «чисто объективное» замечание, а я его в чем-то виню; потом обрушился бы на женщин вообще — какие они дети, как принимают все на свой счет. Он так умен, так искусно плетет слова, что человек, которого он оскорбил, ощущает не только оскорбление, но и собственную глупость: ему стыдно, что он оскорбился.»

«История время от времени показывает нам, что люди, стремящиеся стать богами, показывают путь не к сносной жизни на земле и не к небесам — они ведут нас к пропасти, на дне которой гниют дохлые лемминги.»

«Думаю, что, если ты воспринимаешь свою работу как миссию, требуешь права на определенные льготы, ставишь себя над любым долгом и земными обязательствами, в этом таится серьезная опасность. Как говорил Еврипид (знаю, в чистилище есть особое местечко для тех, кто смеет начинать фразу словами: «Как говорил Еврипид»! Но он и впрямь попал в самую точку): «Целясь в то, что в отдаленьи, близким не пренебрегай».»

«Что бы я ни говорил, у меня получается одно: как будто я хочу подкопаться под твою Иисусову молитву. А я ничего такого не хочу, черт меня побери! Я только против того, почему, как и где ты ею занимаешься. Мне бы хотелось убедиться — я был бы счастлив убедиться, — что ты ею не подменяешь дело своей жизни, свой долг, каков бы он, черт побери, ни был, или просто свои ежедневные обязанности…»»

«И снова раввин Файн помогает найти ответ на им же сформулированный взрывоопасный вопрос: «Как узнать, поступаю ли я хорошо и правильно?» Раввина спросили, есть ли какой-то богословский критерий, с помощью которого можно оценить образ жизни, предлагаемый «новыми религиями». Он ответил:
«Да, критерии, конечно, есть. Я говорю о евреях. В иудаизме существует три основных критерия… Во-первых, ты должен спросить себя: не причиняю ли я кому-нибудь вред? Во-вторых: добавляю ли что-либо к уже известному? Хотя иудаизм допускает интуитивное переживание, частное, личное, не поддающееся выражению, ты должен уметь поведать о нем языком рассудка. Не о самом переживании, а о его последствиях. В-третьих: появилась ли у меня положительная жизненная программа? Заметно ли, что я стал лучшим мужем, не таким сердитым, более снисходительным, заботливым? Это — очень мощные ценностные установки. Евреи по-разному служат Богу, но цель служения — более совершенные взаимоотношения и взаимодействия. Если качество жизни улучшилось после религиозного переживания, значит, свершилось нечто истинное. Сюда включается и укрепление семьи, и приверженность общинным ценностям… В большинстве религиозных групп существуют наболевшие проблемы. Там ничего по-настоящему не свершается, разве что в „собственном маленьком мирке“ их членов. По-настоящему они ничего не делают. Спросите их, почему».»

«Я не такой уж плохой человек, на самом деле, скорее хороший; просто я очень плохой волшебник».»

«Последние несколько лет развеяли грусть, унесли тихое желание, которое я лелеяла в себе вплоть до недавнего времени: если бы у меня был выбор, я бы предпочла вообще не родиться.»

Все, что я открыла, останется со мной, эти сведения для меня драгоценны: меня восхищает попытка родителей создать подобие Эдема во ржи, совершенного мира. Нравятся мне и пути, которыми они шли. Есть великая красота в погоне за сном, хотя на практике сон часто оборачивается кошмаром.

«Он спросил, почему у меня грустные глаза. Я не могла ответить; это тоже было частью проблемы. Я чувствовала себя полной идиоткой со своими грустными глазами: я ведь не сидела в тюрьме, меня не пытали военные. Он сказал: счастье очень трудно найти. Существуют сотни, тысячи примеров того, как быть несчастным; если тебе понадобится образец, ты сможешь найти его где угодно. Несчастным быть легко, сказал он; миллионы покажут тебе дорогу. Несчастье не требует размышления, созидания — достаточно следовать за толпой. Быть счастливым трудно, потому что никто тебе этого не покажет: над счастьем нужно работать, создавать его для себя. Никто не даст тебе трафарет, хотя многие вызовутся сделать это; счастье — не костюм из магазина готового платья, подходящий всем и каждому: его шьют по мерке, это — штучный товар.»